“Под венец в двенадцать”🤔🤔🤔

Не реви, – в исступлении кричал князь на сжавшуюся на постели жену. – Крутить шашни с дворовыми – так ты не противилась! Марфа могла только плакать и стискивать руками живот, пытаясь защитить его от ударов. Как оправдываться, что говорить мужу – она не знала, могла только молиться, чтобы он, наконец, успокоился и заснул хмельным сном. А на завтра её ждало все то же самое… Иван Михайлович Сурмин был человеком видным – солидным, на неплохой должности – служил при Патриаршем приказе и происхождением похвастаться не мог, зато имений, конных заводов и золота имел всем на зависть. Да вот что-то все равно не давало незнатному костромскому дворянину покоя – мучило его и грызло. Бывает, смотрел он на своих сверстников, которым удалось подняться с самых низов и дослужиться до должностей и титулов ему даже не снившихся – и завидовал. Завидовал страшно, потому и решил во что бы то ни стало единственную дочь – любимую Марфушеньку – выдать за человека с такой фамилией, чтобы знали о ней во всей Руси, а не только в Костроме. Потому, когда посватался к его девочке молодой князь Юрий Долгоруков, Сурмин долго не размышлял. Отмахивался он и от непрошенных советов: Марфушенька же слишком мала, только несколько лет назад молоко кормилицы пить перестала и до сих пор с куклами спит! “Вырастет, вырастет!” – только и кряхтел Иван Михайлович, сам уже представляя, как станет его Марфушенька княгиней…Теперь-то уж не будут говорить, что Сурмины титулов не достойны! Впрочем, свадьбу отец семейства на несколько месяцев все же отложил – но по просьбе жениха, а не для того, чтобы 11-летняя Марфа смогла хоть немножко ещё подрасти. Князь Долгоруков возраст невесты помехой тоже не считал, по-хорошему, ему и до самой Марфушеньки никакого дела не было. Жениться на ней Юрий надумал от отчаянья: повести под венец свою возлюбленную он не мог – та была уже обещана другому, – и кого брать в жены, если не её, было ему, по большому счету, все равно…Ночь после свадьбы затянулась в тягостное молчание. Князь Юрий, напившийся в первый раз в жизни, совсем не заметил, как тяжело было его молодой жене. Он почти не видел её, кроме как в роли невесты, которую он привёз в свой дом, и на которой теперь лежала вся его тяжесть — обязанность заботиться о жене и наследнице. Но в его глазах Марфа была всего лишь шагом к укреплению его положения, и ничего больше.

Она лежала рядом с ним, в темной комнате, в чужом для неё доме, и сжалась от страха. Как бы она ни старалась закрыть глаза, перед её взором возникали образы того, что её ждёт. Вспышки воспоминаний о детстве, о её играх с куклами, о запахе молока, которое ей так хотелось пить, словно оно приносило ей ощущение защищённости — всё это исчезло в её новой жизни, полной молчаливого отчаяния.

Марфа плакала, не издавая ни звука, боясь, что даже её слёзы станут причиной новых обвинений. Она пыталась защитить свой живот руками, но это не помогало. Он не понимал, что внутри неё растёт нечто большее, чем просто страх перед ним — там росла жизнь, которую он никогда не захотел бы услышать.

“Не реви!” — его голос, глухой и агрессивный, снова прорезал ночное молчание. Он продолжал крутиться в постели, бессильно скрежеща зубами. — “Ты сама виновата, ты же не боялась, когда с дворовыми гуляла! Я всё знаю, Марфуша, всё!” Его слова были не столько обвинением, сколько самозабвенной истерикой. И каждый выпад — ещё один удар по её хрупкой душе.

Она молчала, молилась, надеясь, что ночь принесёт хоть немного покоя. Но её дни были уже предрешены. Он был её мужем, и она была обречена быть его женой. Не было в её жизни больше пространства для мечтаний и надежд. Лишь холод и боль. Она уже не знала, что легче — молчать или кричать, но её голос давно исчез, растворённый в отчаянии.

“Завтра снова всё начнётся”, — думала она. И не было у неё сил надеяться на спасение.На следующее утро Марфа проснулась от лёгкого, едва заметного света, пробивавшегося через занавески. Вокруг царил привычный ей холод и тишина. Тот же дом, та же боль, те же ожидания, что неслись вперёд, как неизбежная река. Но сегодня что-то было иначе. Она лежала без движения, будто камень, и чувствовала, как её сердце наполняется чем-то новым, неведомым, но мощным. Это был страх, но не тот, что сковывал её раньше. Это было нечто иное — надежда.

Никто не видел, как Марфа, будучи ещё ребёнком, научилась выживать в этом жестоком мире. Но как бы ни старалась она скрыть это, она знала, что в её теле живёт не только страх и покорность. Там росло нечто, что однажды даст ей силы. Возможно, её муж не заметил этого, но она знала, что не будет молчать вечно.

Юрий встал рано, привычно хмельной от ночных воспоминаний, и пошёл по своим делам, оставив её в одиночестве. Она встала, едва дыша, и подошла к окну. За ним лежала бескрайняя, холодная и беспокойная земля. Земля, которая, возможно, ждала её.

Марфа решилась. Она знала, что каждый её шаг может стать последним. Но сегодня, в этом мире, где так часто царят мрак и угроза, ей нужно было хотя бы попытаться.

Она вышла в коридор, ступая тихо, словно не желая нарушить его сон. Открыла дверь. Комната была пустой, и её взгляд упал на кресло с обвязанными нитками и сломанной спинкой. Всё было пусто, как и в её душе, прежде чем она приняла решение. Она развернулась и пошла к двери, где хранились ключи. Один из них был её спасением.

Марфа почувствовала, как её рука затряслась, когда она вставила ключ в замок. Она должна была сделать это, должна была бежать, уходить. Не важно, что будет дальше, главное — вырваться. Далеко от него. Далеко от этого мира, где никто не услышал её голос.

Поглотила её темнота, но в сердце уже горел свет.

Марфа ушла.

Юрий вернулся домой вечером, а его взгляду встретилась только тишина. Он не заметил, как исчезла его молодая жена, как исчезла вся его власть над ней. Он даже не понял, что потерял. Он был слишком поглощён собой, чтобы понять, что одна жизнь уходит, и вместо неё приходит что-то гораздо большее, чем его титулы и земли.

И Марфа, пусть и была всего лишь девочкой, обрела свою свободу. Она не знала, что ждёт её за горизонтом, но одно было ясно — она больше не была той слабой, беззащитной девочкой, какой она была в ту ночь, когда её привели под венец.